Елена Фролова: «Поэзии, как и любви, все возрасты покорны»
Автор и исполнитель песен Елена Фролова восхищается советской эстрадой 1930-х годов, рассказывает, почему она не обижается на Фанни Ардан, объясняет, что слова в песне не главное, и признается в том, что, несмотря на свою аполитичность, оказалась перед необходимостью сделать нравственный выбор.Она не имеет диплома о музыкальном образовании, но по уровню музыкальной культуры и мастерству владения гитарой в авторской песне с ней сравнятся единицы. В ее манере исполнения нет особой экзальтации, но воздействие, которое она оказывает на слушателей, иначе как магическим не назовешь. Она очень русский, глубоко православный человек и при этом блестящий знаток музыкальных культур разных народов мира. Ей удалось положить на музыку тексты таких сложных поэтов, как Цветаева, Белый, Кузмин, Мандельштам, Тарковский, Бродский, причем поет она их так, что кажется, будто эти стихи родились вместе с мелодией.
Елена Фролова начала сочинять песни в 12 лет, давать концерты в 15, первое лауреатское звание завоевала в 18. Выступала в разных творческих сочетаниях (в дуэте «ВерЛен», в трио «Трилогия», с «Оркестром креольского танго»), при этом уже больше двадцати лет сотрудничает с Театром песни Елены Камбуровой. В ее репертуаре — страшно сказать! — более тысячи песен, от русского Серебряного века до итальянской эстрады 1950-х, от сефардских баллад XIV столетия до сочинений на стихи современных поэтов.
У нее удивительный голос — одновременно нежный и сильный, проникновенный и завораживающий. Ей одинаково подвластны и трепетная лирика, и высокая трагедия. Ее незаурядное мастерство подкреплено редкой искренностью; в каждой песне Фролова словно умирает и вновь рождается. Очередной киевский концерт певицы состоялся в конце октября, а наш с Леной разговор — на следующий день.
Свои и чужие
— Лена, четыре года назад мы с вами беседовали во время фестиваля «Киевские Лавры», и тогда вы сказали, что киевская публика у вас пока не сформировалась, что для создания «своей» аудитории нужно время. Скажите, это время уже наступило?— Вы понимаете, если это время проходит без меня, то, естественно, публика не складывается. Если я приезжаю в Киев через четыре года...
— Постойте, вы за это время приезжали еще, я точно помню!
— Приезжала. И все-таки, для того чтобы сложилась аудитория, нужно появляться чаще.
— Мне показалось, что на концерте были люди, которые знают вас довольно хорошо.
— Наверное, интернет свое дело делает — там сейчас выложено все что можно. Да и все что нельзя.
— На концерте вы говорили много комплиментов Киеву. Здешняя публика отличается от какой-либо другой?
— Наверное, да — здесь все-таки уже свои люди, и это слышно по реакции зала. Когда я приезжала, например, в Воронеж, там приходилось заново рассказывать, кто ты, что ты, откуда и зачем. В Киев я еду с памятью о том, что здесь уже было, и знаю, что люди, которые ко мне придут, хотят услышать что-то новое. Это дает совсем другое ощущение встречи с публикой.
— Мне кажется, у вас всегда есть что нового предложить залу. На нынешнем концерте и на том, что был четыре года назад, совпали от силы одна-две песни.
— Ни одной.
— Вот это да... Скажите, а где самая «ваша» публика и где было тяжелее всего?
— Самая моя, наверное, все-таки в Москве. Там уже как бы семья. В Москве я могу позволить себе эксперименты, могу спеть то, в чем еще не совсем уверена — люди готовы это слушать. А самая сложная... Был у меня один концерт во Франции. Меня приглашал знакомый, директор крупного банка. Он любит русский язык, русскую культуру и уже лет десять зовет меня во все места, где работает. Так вот, для начинающих бизнесменов петь очень сложно, это было какое-то недоразумение. Человек хотел как лучше, но не учел, что после того как сотрудники банка шесть часов кряду заседали и решали финансовые вопросы, слушать грустную русскую песню им будет тяжело. А вот через день был концерт для клиентов...
— Клиенты французского банка лучше понимают грустные русские песни, чем его сотрудники?
— Да-да. Публика собралась изысканная. Люди тихо звенели бриллиантами, но слушали очень внимательно. (Смеется.
— Лена, помните, ровно год назад я рассказывал вам, как на кинофестивале «Молодость» Фанни Ардан спела вашу песню на стихи Цветаевой, выдав ее за услышанную в детстве от русской соседки?
— Да. Я даже догадываюсь, где она на самом деле ее взяла. Мне показывали саундтрек одного электронщика, в который он включил именно эту песню. Хотя, может быть, она просто слушала мой диск, который вышел во Франции, но тогда странно, что эта песня у нее не совпала с человеком — в смысле со мной.
— Вы на нее не в обиде?
— Конечно нет. Мне только приятно.
— Ничего, что она при этом выдала вашу песню за чужую?
— Да ради бога. Красивой женщине можно все простить.
Магическая сила
— Лена, скажите, а вы не чувствуете себя немножко архаичным человеком, который занимается несколько архаичным жанром? Молодые люди сейчас не очень-то жалуют и поэзию Серебряного века, и авторскую песню.— Я думаю, от возраста тут вообще ничего не зависит. На своих концертах я вижу много молодых ребят. У меня в Москве главный фан — пятилетняя девочка, которая ходит на все мои выступления и знает наизусть все мои песни; если я забуду слова, она подскажет. Особенно она любит песни на стихи Губанова и Бродского.
— Помнится, Михаил Турецкий шутил: «Приводите детей на наши концерты. Ваши дети — гарантия нашей обеспеченной старости».
— (Смеется.) Ну, это вряд ли. Если ты растеряешь свою силу, тебя никто слушать не будет. А вообще мой жанр не предполагает разграничений по возрасту. Там цепляет что-то другое. Поэзии, как и любви, все возрасты покорны. Это даже не совсем поэзия. Знаете, я недавно поняла, что в моей песне, несмотря на то что она такая поэтическая, слова — не самое главное.
— А что самое главное?
— Энергетика, наверное.
— Наверное. То, что вы делаете, сродни какой-то магии.
— Вот в этом смысле я точно архаичный человек. (Смеется.
— Я задумался, как все это устроено, и попытался поверить алгеброй гармонию. Мне кажется, в вашем исполнении многое определяет контраст между очень женственным голосом и подчеркнуто мужественным гитарным сопровождением.
— Ну нет. Мне кажется, мужчины совсем по-другому на гитаре играют. Как Эрик Клэптон, например. Если я играю мужественно, это, наверное, от бессилия.
— Все-таки такому голосу, как ваш, в авторской песне обычно соответствует мягкий гитарный перебор.
— Тогда это не игра на гитаре, а просто аккомпанемент. Если говорить о гитаре как о самостоятельной личности, то у исполнителя с ней возникает дуэт. Голос и гитара — это как всадник и конь. Для настоящего джигита конь — не какая-то там машина, а друг, брат, продолжение его самого. Я, честно говоря, не думала о половой принадлежности моей гитары, но мне кажется, что сила проявляется в чем-то другом.
— Хорошо, давайте зайдем с другой стороны. В вашем исполнении присутствует музыкальное разнообразие, которое жанру авторской песни в принципе не свойственно. Даже хорошо известные композиции в вашей версии, благодаря тонким нюансам, легким диссонансам, неожиданным гармоническим ходам начинают звучать совершенно иначе. На концерте вы меня поразили, спев «Ваши пальцы пахнут ладаном» Вертинского на три четверти.
— А у него на сколько, на четыре?
— У него даже на две. Лена, вы так говорите, словно сами не понимаете, что сделали, я вам не верю!
— (Улыбается.) Нет-нет, я понимаю, что я сделала. Вы знаете, раньше я пела ее на четыре четверти, совсем по-другому, но как-то услышала исполнение замечательной певицы Евгении Смольяниновой, которая ее пела как некий такой замороженный вальс с остановками. И это мне дало новую идею. Я давно люблю и пою эту песню, но теперь она вдруг зазвучала по-новому. Вальс с остановкой сердца.
— Вальс со слезой...
— Нет, не со слезой. Если со слезой, то с сухой.
— Нет-нет, Лена, я просто вспомнил название одного из стихотворений Пастернака и тут же подумал — вы ведь говорили, что написать песни на его стихи вам так и не удалось. Почему?
— Я пыталась, но не получилось. Я его не понимаю, не слышу. Он какой-то слишком вычурный, специфический.
История с географией
— Вы теперь поете много песен разных народов мира. Откуда интерес к мексиканским, греческим, сефардским песням?— Я всегда много слушала — как такой фан-меломан. Мне интересно то, что делают неординарные личности на основе своих национальных корней. Рок-н-ролл и кантри это тоже очень здорово, но они так растиражированы, что первоисточник потерялся. В латиноамериканской музыке до корней добраться легче, это делают, например, Чавела Варгас, известная у нас благодаря фильму «Фрида», или Мария Бетания. Меня вообще цепляют голоса; вот некоторые по звездам идут, а я по голосам. На слух, как слепой.
Я уже миллион раз говорила: у Елены Антоновны Камбуровой есть замечательная мысль о том, что голос — это самостоятельное существо. Внутри человека он живет своей жизнью. У меня была знакомая, которая занималась целительством и общалась с невидимыми силами. И по поводу меня невидимые силы ей сказали, что этот голос звучал в XV веке в каком-то итальянском храме. Так что голос — это совершенно самостоятельная субстанция, которая может поселиться в любом человеке. Тембр говорит что-то иное, чем слова и мелодия. Конечно, обидно, когда Лара Фабиан своим красивым голосом поет фигню, но если она попадает в хороший контекст, происходит чудо.
— Песни 1930—1950-х годов — Александра Вертинского, Изабеллы Юрьевой, Петра Лещенко — сейчас воспринимаются совершенно иначе, чем раньше. Как вы думаете, может ли случиться переоценка песен более позднего периода — например, 1970—1990-х?
— Не думаю. Дело в том, что мы семьдесят лет были за железным занавесом, и то, что весь мир переживал полвека назад — песни Амалии Родригиш, той же Марии Бетании, стиль фаду — дошло до нас только недавно. Любой англичанин или француз того поколения знает эти песни так же, как мы знаем Аллу Пугачеву или «Вологду-гду».
Поскольку я сейчас занимаюсь песнями народов мира, мне хочется пригласить талантливых людей, чтобы сделать хорошую программу и привлечь тот пласт мировой песенной культуры, который интересен им. На днях у нас будет любопытный концерт с работающей в Театре Петра Фоменко итальянской актрисой Моникой Санторо. Она замечательный человек, с итальянским темпераментом, да еще и поет здорово. Я ее встретила на каком-то вечере, где она пела итальянские песни, и предложила сделать что-то вместе. И она рассказала мне об итальянской эстраде 1950-х, которая почти не известна миру, но там на самом деле потрясающие вещи. Это уже потом, в 1970-е, благодаря Сан-Ремо и Тото Кутуньо итальянская песня деградировала в чистую попсу.
Мне нужно было ответить Монике какими-то песнями из нашей эстрады. И я подумала, что самое оригинальное из происходившего у нас в ХХ веке — это советская эстрада 1930-х годов. Ничего похожего за весь период существования Советского Союза в общем-то не было. Это отдельный жанр, выдающиеся личности — причем, как правило, с трагическими судьбами.
— В чем причина оригинальности этих песен?
— Она не в песнях, а в голосах. Спеть так, как пела Юрьева, как пел Лещенко, невозможно. Приходится находить что-то свое, иначе ничего не получается. Поэтому в песнях народов мира должен быть видеоряд, чтобы присутствовала личность, например, чтобы сначала послушать, как поет Эва Демарчик, чтобы я потом по-своему спела ее песню. А вот наша эстрада 1970-х мне мешает своими аранжировками, своей пластмассовой интонацией. Какие аранжировки у Лещенко и Юрьевой! Это же просто фейерверк, сейчас такого не делают!
Эхо ГУЛага
— Спев песню на стихи Шаламова, вы сказали довольно неожиданные для меня вещи политического содержания — о том, что мы снова идем в опасном направлении. О чем шла речь, о ситуации в России, в Белоруссии, в Украине?— Наверное, я выступила в роли пифии. Знаете, чем они отличаются от пророков?
— Чаще ошибаются?
— Нет-нет.
— А, ну да, то, что говорит пифия, требует толкования. Знаю-знаю, я даже был в святилище Аполлона в Дельфах...
— Да, пифия в состоянии наркотического опьянения чего-то там говорит, а потом приходит жрец и объясняет, что именно она имела в виду. Так что вы можете выступить в роли толкователя (смеется).
— Ох, боюсь ошибиться! Не хотите все-таки уточнить?
— Я сама не знаю, почему стала об этом говорить. Конечно, есть контекст, в котором существуют появившиеся в моей жизни песни 1930-х годов. Безусловно, они связаны с тем, что я переживала через Варлама Шаламова и Анну Баркову, через атмосферу их трагической судьбы. Как человек мистический, думаю, это не случайно.
С песнями Шаламова у меня связана одна очень странная история. Когда начали открываться архивы и мы стали узнавать все ужасы нашего прошлого, я, естественно, защищалась: больно же, не хочу знать, невозможно все это чисто физически через свое сердце пропустить. Но однажды в жизнерадостной солнечной Италии, куда я приехала вовсе не для того, чтобы узнать что-то новое о ГУЛаге, я встретилась с Серджио, замечательным человеком, переводчиком «Колымских рассказов» Шаламова на итальянский. И заметила, что его взгляд отличался от всех прочих итальянских веселых взглядов. В нем было что-то родное, какая-то наша затравленность.
Я его спросила, нет ли у него славянских корней, и оказалось, что у него была русская бабушка. Его дед родился в семье итальянцев, которые еще в царское время приехали в Россию строить дороги. В Костромской губернии он встретил русскую девушку, полюбил ее, они поженились, родители уехали, а он остался в России. Наступили суровые 1930-е, его забрали в ГУЛаг как итальянца, а значит, фашиста, а жену с дочкой, не знавших ни слова по-итальянски, отправили в Италию. Тамошние родственники их не приняли, сказали: извините, из-за вас погиб наш сын, мы вас знать не хотим. Они как-то выжили, приспособились, дочка вышла замуж, причем за итальянского коммуниста.
И вот во время войны ее муж ушел в горы с партизанами, а ее саму с двумя маленькими детьми соседи сдали фашистам — ну, как в Белоруссии евреев сдавали, так у них там сдали русских. Их собирались ликвидировать, но Европа есть Европа, и перед тем, как расстрелять, им сообщили, за что именно их расстреливают. Серджио рассказывает: я стою, маленький, держусь за мамин рукав. И мама говорит: перед тем как вы нас расстреляете, выслушайте меня, я хочу понять, есть ли справедливость на этой земле. Моего отца в России расстреляли как фашиста, а вы нас тут расстреливаете как коммунистов. Как такое может быть?!
Этот офицер вычеркнул их из списков — так Серджио чудом остался в живых. И я под впечатлением этой истории, под потрясением от собственной страны, в сорокаградусную итальянскую жару читала со слезами на глазах стихи Шаламова и писала песни о том, как люди замерзают в ГУЛаговских снегах. Я записала диск и посвятила его деду Серджио, которого расстреляли просто за то, что он был итальянец.
— Что же конкретно вас беспокоит в современной ситуации?
— Как минимум можно говорить о Тимошенко. Взяли забрали человека. Почему ее? За то же самое можно посадить всех остальных. Значит, завтра заберут вас или ваших детей. Это какой-то тест, проверка общества на вшивость: вот съели ее и посмотрим, что будет. Ага, все нормально? Значит, можно есть остальных. В нашей стране происходит то же самое.
— Вы следите за политическими новостями?
— Я нет, это они за мной следят.
— Что-то мы ушли в такие грустные дебри...
— А что делать, если грустно? Хотя на самом деле я большой оптимист, до недавнего времени думала, что все нормально, и вдруг меня перещелкнуло. Я чувствую, что для себя мне как личности нужно что-то решить. Да, я аполитичный человек, но сейчас наступил момент истины.
— А в чем может состоять ваш выбор?
— В личном отношении. В небезразличии.
— Предполагает ли это участие в митингах, подписание воззваний, писем протеста?
— Может быть.
— Лена, вчера вы спели только одну веселую песню. У вас есть другие веселые песни для концертного исполнения?
— (Смеется.) Знаете, у меня есть песни в мажоре, но даже их веселыми назвать трудно.
Юрий ВОЛОДАРСКИЙ
Данная статья вышла в выпуске №46 (582) 18 - 24 ноября 2011 г.
No comments:
Post a Comment